Dearest Alicia, I must tell you ab

Dearest Alicia,

I must tell you about this strange thing that has happened here.
Do you remember Hundland who used to come and help in the Hall garden sometimes in summer? He is a small man with a brown silky beard and blue eyes. He is a good worker, and quiet in his speech. One thing about him, when James or I speak to him, he will not remove his hat, or say “sir” and “ma’am”.
Hundland works a croft on the far side of the island. He is married and has several children.
Three days ago, Tuesday, Hundland has a boy with him, aged nine or ten, when I saw him working in the tulip-beds. This child was wandering slowly here and there about the garden. I could see his lips moving. He nodded from time to time. His hands made slow shapes. He was a very small boy indeed, and not very pretty, with light sand-coloured hair. My first impression was: he is a bit simple in the head.
I opened the window. I called, “Good morning, Hundland!” The man merely turned his face and nodded. The child fled as if he had been shot, behind the sycamore tree.
“What child is that?” I asked.
Hundland replied, still bent over the blossoms, “He’s Tom. He’s our youngest boy. The wife’s not well today. I thought I would take him off her hands. He’s more trouble, in a way, than all the others.”
“Tom,” I called, “come from behind the tree. I have an orange and a piece of chocolate for you.”
There was no answer. There was a white five-pointed star stuck to the hither side of the trunk, Tom’s hand.
“He won’t come out!” said Hundland. “He’s the strangest boy I ever saw. He wouldn’t show himself if you were to offer him a piece of gold. I don’t know what’s to become of the creature when he’s grown. He’s frightened of boats. He’s frightened of horses. He wants to know all about them, all the same. He’s frightened of any stranger that comes about. That won’t do in a crofter-fisherman. He might grow out of it. He’ll have to.”
“Surely he ought to be at school,” I said.
“He’s frightened of the teacher, too, and the big boys; they won’t leave him alone. He’s as ignorant as the scarecrow when it comes to letters and figures. He’s upset this morning, because his mother’s in bed. The only time he’s happy is when he’s by himself. He contents himself with the daft games he makes up…”.
These were the words of my radical gardener to me, the most he’s ever spoken. (But never a touch to the cap.)
It was a most beautiful morning, Alicia, all blue and gold and green. I decided not to waste the day (James has been all week in Edinburgh on business). I took my book and parasol and cushion and walked along to the beach, which was quite empty, as the fishermen had taken advantage of the weather to set their creels here and there under the cliffs on the west side.
I sat down on a rock and opened my book of Shenstone’s poems. Everything was quite beautiful and tranquil. Nature smiled. It was so peaceful I could hear the horse in the field above champing and moving through the grass. I could sense, almost, the earth’s juices flowing.
(How is it words in a book are never so beautiful and interesting outside, in the sun? Of course they are, they must be; but books seem made for opening beside a fire indoors, with the yellow waverings of candle-light on the white pages. My friend, I would rather than any book that you had been there to share that beautiful day with me! There is a selfishness in solitary enjoyment.)
It seemed, however, that I was not destined to be solitary for too long. I heard the faintest rhythmic displacement of dry sand-grains. Who could it be, the despoiler of my solitude? I raised the rim of my summer hat, and looked.
It was a small boy, anonymous against the blue and silver glitterings of ocean.
His mouth, between the sea and the fields, was ringing like a little bell.
Dear Alicia, the boy spoke as if the shells and stones and water were living things, and could understand what he was saying. It was the strangest experience: I hidden in my rock cranny, this boy (whoever he was) wandering here and there about the shore, chanting.
I listened, half-amused and half-wonderstruck. Shenstone lay spreadeagled at my feet, the pages slowly curling in the sun.
Should I declare myself? It seemed a shame to break the natural flow of the boy’s phantasy. This most strange monologue went on and on. On an impulse, I plucked a pencil from my bag and wrote, as best I could, on the blank pages of Shenstone’s Works, the words of my shore wanderer. It seemed a shame that only the empty unremembering empyrean should be given such a unique recital.
I cannot convey how fresh and exquisite the words were in that setting. My pencil stumbled on and on, and slowly blunted.
Naturally, I missed much. The boy wandered here and there. Often I could only hear — as it were — an indistinct music. And, then, pencil on paper is tardy, and his words, however indistinct, came with the freshness and urgency of a spring.
Such as I gat

Результаты (русский) 1:

Самых дорогих Алисия Я должен сказать вам об этом странная вещь, что произошло здесь. Вы помните, Hundland, который прийти и помочь в зале саду иногда в летнее время? Это маленький человек с коричневой бородой шелковистыми и голубые глаза. Он является хорошим работником и тихо в своей речи. Одна вещь о нем, когда Джеймс или говорить с ним, он не будет удалять его шляпу, или сказать «сэр» и «сударыня». Hundland работает Крофт на дальней стороне острова. Он женат и имеет несколько детей. Три дня назад, во вторник, Hundland есть мальчик с ним, возрасте девять или десять, когда я увидел его работу в tulip кровати. Этот ребенок бродил медленно здесь и там о саду. Я мог видеть его губы двигаться. Он кивнул время от времени. Его руки сделал медленно формы. Он был очень маленький мальчик на самом деле и не очень красиво, с легкими песочного цвета волос. Мое первое впечатление было: он немного просто в голову. Я открыл окно. Я назвал, «Доброе утро, Hundland!» Человек просто повернулся лицом и кивнул. Ребенок бежал, как если бы он был застрелен, за явор дерево. «Какой ребенок это?» Я спросил. Hundland ответил, по-прежнему наклонился над расцветы, «он является томом. Он является нашим молодым мальчиком. Жены не сегодня. Я думал, я бы взять его от руки. Он является больше неприятностей, в некотором смысле, чем все остальные». «Tom,» я назвал, «приходят из-за дерева. У меня оранжевый и кусочек шоколада для вас.» Ответа не было. Там был белый пятиконечная звезда застрял сюда стороне ствола, рука тома. «Он не будет выйти!»,-сказал Hundland. «Он является странный мальчик, который я когда-либо видел. Он не показать себя, если вы должны были предложить ему кусок золота. Я не знаю, что чтобы стать моба, когда он вырос. Он боится лодки. Он боится лошадей. Он хочет знать все о них, все же. Он боится любого незнакомца, который идет о. Это не будет делать в crofter Рыбак. Он может вырасти из него. Ему придется.» «Конечно, он должен быть в школе,» сказал я. «Он боится учитель, тоже и большие мальчики; они не оставит его в покое. Он так невежественны, как пугало, когда речь заходит о букв и цифр. Он расстроен этим утром, потому что его матери в постели. Единственный раз, когда он счастлив, когда он сам. Он содержание себя с daft игры, он делает...». Это были слова моей радикальной Садовник для меня, наиболее он когда-либо говорил. (Но никогда не прикасайтесь к шляпке.) Это был самый красивый утром, Алисия, все синие и золотые и зеленые. Я решил не тратить день (Джеймс был всю неделю в Эдинбурге на бизнес). Я взял мою книгу и зонтик и подушки и ходил вдоль пляжа, который был совершенно пуст, как рыбаки воспользовались погоды, чтобы установить их кромкообразователей здесь и там под скалы на западной стороне. Я сел на скале и открыл мою книгу Шенстон в стихи. Все было очень красивый и спокойный. Природа улыбнулся. Это было так спокойно, я мог слышать лошадь в поле над чавканья и движется через траву. Я чувствовал, почти, земли соков. (Как это слова в книге, никогда не так красиво и интересно снаружи, в солнце? Конечно они, они должны быть; но книги, кажется, сделал для открытия около пожара в помещении, с желтой waverings свечи на белых страницах. Мой друг, я бы вместо того, чтобы любые книги, которые вы были там, чтобы поделиться со мной, что прекрасный день! Существует эгоизм в одиночном пользования.) Однако, как представляется, что мне не суждено было быть одиноким слишком долго. Я услышал тусклых ритмичные смещения сухого песка зерна. Кто может быть, сражениях моего одиночества? Я поднял край лета шляпу и посмотрел. Это был маленький мальчик, анонимный против синего и серебра glitterings океана. Рот, между морем и полями, звеня как маленький колокол. Уважаемые Алисия, мальчик говорил, как будто снаряды и камни и вода были живые и может понять, что он говорил. Это был странный опыт: я спрятаны в моем рок щелях, этот мальчик (кто бы он ни был) бродить здесь и там около берега, пение. Я слушал, развлекал половину и половину изумленный. Шенстон лежал spreadeagled у моих ног, страницы медленно Керлинг в солнце. Должен ли я объявить себя? Казалось, стыд, чтобы разорвать естественный поток phantasy мальчика. Это самый странный монолог пошли и. ИМП ульс я сорвал карандаш из моей сумки и написал, как лучший мог, на пустых страницах Шенстон 's работ, слова моего берега странник. Казалось, стыд, что только пустые unremembering empyrean следует такой уникальный концерт. Я не могу передать, как свежие и изысканные слова в этой обстановке. Мой карандаш споткнулся и и медленно затуплены. Естественно я пропустил много. Мальчик бродил здесь и там. Часто я мог только слышать — как это было-невнятное музыки. Затем, карандаш на бумаге Тарди, и его слова, однако невнятное, пришли с свежесть и актуальность весны. Например, я Гат

Результаты (русский) 2:

Dearest Алисия,

я должен сказать вам об этом странного, что произошло здесь.
Ты помнишь Hundland , который имел обыкновение приходить и помогать в саду зале иногда в летнее время ? Он маленький человек с коричневой шелковистой бородой и голубыми глазами. Он хороший работник, и тихо в своей речи. Одна вещь , о нем, когда Джеймс или я поговорить с ним, он не сможет снять свою шляпу, или сказать "сэр" и "мэм".
Hundland работает Крофт на дальней стороне острова. Он женат и имеет несколько детей.
Три дня назад, во вторник, Hundland имеет мальчика с ним, в возрасте девяти или десяти, когда я видел , как он работает в тюльпана кровати. Этот ребенок медленно бродит здесь и там по саду. Я мог видеть , как его губы зашевелились. Он кивнул , время от времени. Его руки сделали медленные формы. Он был очень маленький мальчик , на самом деле, и не очень красиво, с легким песочного цвета волос. Мое первое впечатление было: он немного просто в голове.
Я открыл окно. Я звонил, "Доброе утро, Hundland!" Человек просто повернул лицо и кивнул. Ребенок бежал , как если бы он был расстрелян, за деревом платана.
"Какой ребенок это?» Спросил я.
Hundland ответил, по- прежнему склонившись над цветками, "Он Том. Он наш младший сын. Жена не хорошо сегодня. Я думал , что снять его руки. Он больше неприятностей, в некотором смысле, чем все остальные. "
" Том, "я назвал" пришел из - за дерева. У меня есть апельсин и кусочек шоколада для вас. "
Там не было никакого ответа. Был белый пятиконечная звезда прилипла к ближней стороне туловища, руки Тома.
"Он не выйдет!" , Сказал Hundland. "Он самый странный мальчик , которого я когда - либо видел. Он не показал бы себя , если бы вы предложить ему кусок золота. Я не знаю , что должно стать твари , когда он вырос. Он напугал лодок. Он напугал лошадей. Он хочет знать все о них, все равно. Он испугался чужой , который приходит о. Это не будет делать в-рыбака арендатор небольшой фермы. Он может вырасти из него. . Ему придется "
" Конечно , он должен быть в школе, "сказал я.
" Он боится учителя, тоже, и большие мальчики; они не оставят его в покое. Он столь же невежественны , как пугало , когда дело доходит до букв и цифр. Он расстроен этим утром, потому что его мать в постели. Единственный раз , когда он счастлив, когда он сам. Он довольствуется в безумных играх он делает до ... ".
Это были слова моего радикального садовника мне, самый он никогда не говорил. (Но никогда не прикосновение к крышке.)
Это было самое прекрасное утро, Алисия, все синий и золотой и зеленый. Я решил не тратить день (Джеймс был всю неделю в Эдинбурге по делам). Я взял мою книгу и зонтик от солнца и подушку и пошел вдоль к пляжу, который был совершенно пуст, так как рыбаки воспользовались погодой , чтобы установить их шпулек здесь и там под скалами на западной стороне.
Я сел на камень и открыл мою книгу стихов Shenstone в. Все было очень красиво и спокойно. Природа улыбнулась. Это было настолько мирным я мог услышать лошадь в поле выше чавканье и перемещение по траве. Я чувствовал, почти, соки Земли течет.
(Как это слова в книге никогда так красиво и интересно на улице, на солнце Конечно , они есть, они должны быть,? Но книги кажутся сделанными для открытия возле костра в помещении , с желтыми шатаниях свете свечи на белых страницах. Мой друг, я предпочел бы , чем любая книга , что вы были там , чтобы разделить эту прекрасный день со мной! существует эгоизм в одиночную наслаждение.)
казалось бы, однако, что мне не суждено было быть одиночными слишком долго. Я слышал , тусклых ритмичное перемещение сухих песчаных зерен. Кто же это может быть, то расхищать моего одиночества? Я поднял край моей летней шляпе, и посмотрел.
Это был маленький мальчик, анонимными против синего и серебристого glitterings океана.
Его рот, между морем и полями, был звон , как маленький колокольчик.
Дорогой Алисию, мальчик говорил , как будто снаряды и камни и вода были живые существа, и мог понять , о чем он говорил. Это был самый странный опыт: я спрятан в моем рок трещине, этот мальчик (кем бы он ни был) блуждающих здесь и там о берег, пение.
Я слушал, наполовину позабавило, наполовину пораженный. Shenstone лежал spreadeagled у моих ног, страницы медленно керлинг на солнце.
Должен ли я объявить себя? Это казалось позором нарушить естественный поток фантазии мальчика. Это самый странный монолог пошел дальше и дальше. На порыве, я сорвал карандаш из сумки и написал, как можно лучше, на пустых страницах произведений Shenstone, по словам моего берега странника. Это казалось позором , что только пустые unremembering эмпиреи следует такой уникальный сольный концерт.
Я не могу передать , как свежие и изысканные слова были в этой обстановке. Мой карандаш наткнулся дальше и дальше, и медленно притупляются.
Естественно, я пропустил много. Мальчик бродил здесь и там. Часто я мог только слышать - как это было - неясную музыку. И, потом, карандаш на бумаге запаздывает, и его слова, однако нечеткие, пришли с свежести и актуальности весной.
Такие , как я достаем